я читаю..

- Ты не можешь видеть того, что вижу я, ибо видишь только то, что
видишь. Ты не можешь знать того, что знаю я, ибо знаешь только то, что
знаешь. То, что вижу и знаю я, нельзя просто взять и приплюсовать к тому,
что видишь и знаешь ты, ибо они различны по своей природе. И заменить одно
другим тоже нельзя, ибо тогда мне придется заменить всего тебя мной.
- Погодите-ка, можно я это запишу? - спросил Артур, возбужденно роясь в
карманах в поисках карандаша.
- Купи лучше книжку в космопорту, - посоветовал старик. - Там этого
добра навалом.
- А-а, - разочарованно вздохнул Артур. - Скажите, а чего-нибудь более
персонального для меня нет?
- Все, что ты видишь, слышишь, переживаешь, - это и есть твое,
персональное. Ты строишь вокруг себя собственную Вселенную - ту, которую
воспринимаешь. Поэтому та Вселенная, которую ты воспринимаешь, принадлежит
одному тебе. Персонально.
Артур посмотрел на него с сомнением.
- Это я тоже найду в космопорту? - спросил он.
- Попробуй, - ответил старик.
- Тут вот написано, - замялся Артур, вынимая из кармана местный
путеводитель, - что я могу получить от вас мою личную молитву. Специально
для меня и моих проблем.
- Само собой, - кивнул старик. - Будет тебе молитва. Карандаш
приготовил?
- Ага.
- Тогда пиши. Скажем, так: "Не дай мне узнать того, чего мне знать не
нужно. Не дай мне даже узнать, что в мире есть то, чего мне знать не
нужно. Не дай мне узнать, что я не желаю знать того, чего знать не желаю.
Аминь". Вот. Ты так и так в глубине души молишься об этом, так почему бы
тебе не делать этого вслух?
- Гм, - промолвил Артур. - Ну спасибо...
- К этой прилагается еще одна молитва, весьма важная, - продолжал
старый столпник, - так что запиши-ка и ее тоже.
- О'кей.
- Значит, так: "Боже, Боже, Боже..." - ну это для подстраховки чем
больше раз повторишь, тем лучше... Итак: "Боже, Боже, Боже! Храни меня от
последствий моей предыдущей молитвы. Аминь". По большей части люди
попадают в передряги именно потому, что об этой дополнительной молитве
забывают.

Процветание в те времена ремесла мистера Денниса (чем он постоянно хвастает) - никак не выдумка автора, а страшная правда. Перелистайте любой комплект старых газет или любой том Ежегодника - и вы в этом легко убедитесь.
Даже в истории Мэри Джонс, которую с таким смаком рассказывает тот же Деннис, ни одна подробность не является плодом авторской фантазии. Все факты изложены в моей повести точно так, как они были в свое время изложены на заседании палаты общин. Неизвестно только, доставила ли история Мэри Джонс этому собранию веселых джентльменов такое же развлечение, как другие потрясающие факты, о которых сообщает Сэр Сэмюел Ромилли.
Так как дело Мэри Джонс убедительно говорит само за себя, я приведу здесь отрывок из речи "О частых казнях" сэра Уильяма Мередита на заседании парламента в 1777 году:

"На основании закона о краже в лавках была осуждена и казнена некая Мэри Джонс, историю которой я сейчас вам изложу. Случилось это в то время, когда поднялась тревога по поводу Фальклендских островов и был издан указ о принудительной вербовке. Мужа этой женщины взяли во флот, все их имущество забрали в уплату за какие-то долги, и Мэри Джонс с двумя малыми детьми вынуждена была просить милостыню на улицах. Не следует забывать, что она была еще очень молода (ей шел только девятнадцатый год) и замечательно хороша собой. Она вошла в лавку торговца полотном, взяла с прилавка кусок дешевого полотна и сунула его под накидку. Торговец заметил это, и Мэри Джонс тут же положила полотно на место. За это покушение на кражу она была повешена. На суде она в свою защиту сказала (протокол у меня в кармане), что жила честно, люди ее уважали и ни в чем их семья не нуждалась, пока вербовщики не увели ее мужа. А теперь у нее даже постели больше нет, нечем кормить детей, и все они раздеты и разуты. Может, она и поступила дурно, но она себя не помнила, не сознавала, что делает. Приходские власти подтвердили все, что рассказала Мэри. Но в то время в Ледгете часто бывали кражи, и решено было, для острастки, кого-нибудь примерно наказать - вот эту женщину и повесили в угоду торговцам на Ледгет-стрит4. На суде она была совершенно подавлена и проявляла признаки умственного расстройства. Когда ее везли на казнь, на руках у нее лежал ребенок, и она кормила его грудью".

Рассуждая сам с собой, он так приятно улыбался, что это придало смелости какому-то нищему: он увязался за мистером Честером и попросил у него милостыни. Мистер Честер был весьма доволен новым доказательством того, что он умеет владеть лицом и пленять людей, и в награду позволил нищему следовать за ним по пятам, пока не встретил портшез, а усевшись в него, милостиво простился с нищим неизменным "Да благословит вас бог".
"Это так же легко, как послать человека к черту, а звучит гораздо приличнее и располагает к тебе", мудро рассуждал он про себя, усаживаясь.

Звезды синеют. Деревья качаются.
Вечер как вечер. Зима как зима.
Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.

Все мы герои, и все мы изменники,
Всем одинаково верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?

Неужели здесь нет развлечений? Как же, есть. Вон там, через дорогу - лекционный зал, откуда вырываются снопы света, и потом трижды в неделю, а то и чаще бывают вечерние богослужения для дам. Для молодых джентльменов существуют контора, магазин и бар; последний, как вы можете удостовериться, заглянув в эти окна, порядком набит. Трах! Стук молотка, разбивающего лед, и освежающее шуршанье раздробленных кусочков, когда при сбивании коктейлей они перемещаются из стакана в стакан. Никаких развлечений? А что же, по-вашему, делают эти сосатели сигар и поглотители крепких напитков, чьи шляпы и ноги занимают самые разнообразные и неожиданные положения, - разве не развлекаются? А пятьдесят газет, заголовки которых выкрикивают на всю улицу эти преждевременно повзрослевшие пострелята и которые старательно подшиваются здешними жителями, - разве это не развлечение? И не какое-нибудь пресное, водянистое развлечение, - вам преподносится крепкий, добротный материал: здесь не брезгуют ни клеветой, ни оскорблениями; срывают крыши с частных домов, словно Хромой бес в Испании; сводничают и потворствуют развитию порочных наклонностей всякого рода и набивают наспех состряпанной ложью самую ненасытную из утроб; поступки каждого общественного деятеля объясняют самыми низкими и гнусными побуждениями; от недвижного, израненного тела политики отпугивают всякого самаритянина, приближающегося к ней с чистой совестью и добрыми намерениями; с криком и свистом, под гром аплодисментов тысячи грязных рук выпускают на подмостки отъявленных гадов и гнуснейших хищников. А вы говорите, что нет развлечений!

Признал ли я в этом собрании орган, который взяв на себя задачу исправлять в новом мире пороки и обманы старого, расчищает пути к Общественной Жизни, мостит грязные дороги, ведущие к Постам и Власти, обсуждает и создает законы для Всеобщего Блага и не знает иной приверженности, кроме приверженности Родине?
Я увидел в них колесики, двигающие самое искаженное подобие честной политической машины, какое когда либо изготовляли самые скверные инструменты. Подлое мошенничество во время выборов; закулисные сделки с государственными чиновниками; трусливые нападки на противников, когда щитами служат грязные газетенки, а кинжалами - наемные перья; постыдное пресмыкательство перед корыстными плутами, которые домогаются возможности ежедневно и ежечасно сеять при помощи своих продажных слуг новые семена гибели, подобные драконовым зубам древности во всем, кроме остроты; поощрение и подстрекательство к развитию всякой дурной склонности - в общественном мнении и искусное подавление всех хороших влияний; все это, - короче говоря, бесконечные интриги в самой гнусной и бесстыдной форме, - выглядывало из каждого уголка переполненного зала.
Видел ли я здесь ум и благородство чувств - настоящее, честное, патриотическое сердце Америки? Кое-где алели капли его живой крови, но они тонули в общем потоке лихого авантюризма людей, пришедших сюда в погоне за прибылью и наживой. Такова ставка, на которую ставят эти люди, стремящиеся превратить органы власти в арену ожесточенной и грубой политической борьбы, настолько пагубной для достоинства всякого уважающего себя человека, что натуры чувствительные и деликатные держатся от нее подальше, а им и им подобным предоставлена полная свобода без помех драться за свои корыстные интересы. Так и идет эта безобразная потасовка, а те, кто в других странах благодаря своему уму и положению больше всех стремился бы к законодательной деятельности, здесь норовят отойти как можно дальше от этого срама.

Сколько бы мы ни лицемерили, - а мы будем лицемерить, пока мир стоит, - бедняку куда труднее быть добродетельным, чем богатому; и тем ярче сверкает то хорошее, что есть в нем. В ином роскошнейшем особняке живет человек, примерный супруг и отец, чьи достоинства, как отца и супруга, люди справедливо превозносят до небес. Но приведите его сюда, на эту забитую переселенцами палубу. Снимите с его красивой молодой жены шелковое платье и драгоценности, растреплите ее тщательно причесанную голову, проложите ранние морщины на ее лбу, дайте запасть ее щекам от забот и вечных лишений, оденьте ее отцветшее тело в грубую залатанную одежду, лишите ее всякой защиты и поддержки, оставив ей только его любовь, - и вот тогда проверим их добродетели. Измените точно так же общественное положение мужа, чтобы в этих крошках, взбирающихся к нему на колени, он видел не наследников своего имени и богатства, а маленьких нахлебников, вырывающих у него кусок изо рта; разбойников, покушающихся на его скудный обед; столько-то ртов, на которых приходится делить каждый грош, все больше отнимая у себя самого. Вместо нежной детской ласки, милой сердцу, навалите на него все нужды, хвори и болезни детей, упрямство, капризы и надутое молчание; пусть они не лепечут ему о своих детских причудах, а жалуются на холод, и голод, и жажду, - и если все это не убьет его отцовских чувств и он будет терпелив, заботлив, нежен и внимателен к своим детям и будет всегда принимать к сердцу их радости и горести, - тогда верните его в парламент, на церковную кафедру, в коллегию мировых судей, и когда он услышит разглагольствования об ущербной нравственности тех, кто кое-как перебивается от получки до получки и тяжким трудом добывает свой черствый хлеб, - пусть он встанет, как человек, который сам все изведал, и скажет таким краснобаям, что они по сравнению с людьми труда должны были бы быть ангелами в повседневной жизни и лишь с великим смирением помышлять о награде на том свете.

В ожидании ответа от высокого лица, которому должны были передать нашу просьбу, мы прошли в угрюмую комнату, где несколько угрюмых шляп висело на угрюмых крюках и где время угрюмо отстукивали угрюмые часы, которые тикали, казалось, через силу и лишь нехотя, по принуждению, нарушали угрюмую тишину. Вдоль стены выстроились в ряд семь-восемь жестких стульев с высокими спинками, и они до того соответствовали угрюмой атмосфере, царившей вокруг, что посетитель скорее согласился бы сесть на пол, чем хоть немного затруднить один из них.
Тут в комнату величественно вошел угрюмый старый шекер, с глазами такими же неприятными, тусклыми и холодными, как большие круглые металлические пуговицы на его пиджаке и жилете, - этакий смирный домовой. Узнав, чего мы хотим, он достал газету, где совет старейшин, членом которого он состоял, всего несколько дней назад поместил объявление о том, что они решили на год закрыть свой храм для посторонних, так как приезжие ведут себя непристойно и мешают выполнять обряды.
Поскольку возразить на это разумное постановление было нечего, мы попросили дозволения приобрести кое-что из изделий шекеров и получили угрюмое согласие. Тогда мы отправились в лавку, помещавшуюся в том же доме, через коридор, где у прилавка восседало нечто живое в рыжем футляре, что, по словам старейшины, было женщиной и, должно быть, в самом деле было, хотя я бы этого никогда не заподозрил.

- Кто ты? - спросил Тень.
- О'кей. Хороший вопрос. Я - "дурацкий ящик". Я - Ти-Ви. Я - всевидящее око и мир катодного излучения. Я - паршивая трубка. Я - малый алтарь, поклоняться которому собирается вся семья.
- Ты телевидение? Или кто-то на телевидении?
- Телевизор - алтарь. Я - то, чему люди приносят жертвы.
- И что они жертвуют?
- В основном время, - сказала Люси. - Иногда друг друга. - Подняв два пальца, она сдула с них воображаемый дым, потом подмигнула, кокетливо прищурила глаз - заставка-символ шоу "Я люблю Люси".
- Ты бог? - спросил Тень. Ухмыльнувшись, Люси манерно затянулась.
- Можно сказать и так.

- Он болен? - спросил Тень.
- Не в этом дело. Женщины переживают своих мужей. Мужчины - мужья вроде него - после смерти своих жен долго не живут. Вот увидите - он начнет путаться и заговариваться, все знакомые вещи исчезнут с ее уходом. Он устанет, начнет слабеть, потом сдастся - и вот он уже мертв. Возможно, его унесет воспаление легких, а может быть, это будет рак или просто остановка сердца. Сперва наступает старость, потом нет больше сил бороться. Потом вы умираете.

Главное, что Приозерье - действительно хороший город.
А рядом с мистером Айнселсм - квартира Маргерит Ольсен и её маленького мальчика; милая леди, очень, очень милая леди, но жизнь у нее была тяжелая, а она все равно душечка, она работает в "Новостях Приозерья". Не самая интересная газета на свете, но, по правде сказать, Мисси Гунтер считала, что большинству жителей она потому и нравится, и другая им не нужна.

Все казино владеют тайной, которую они скрывают, охраняют и ценят как святейшую из своих мистерий. Ибо большинство людей играют не ради того, чтобы выиграть деньги, хотя это и рекламируют, продают, утверждают и видят во сне. Но это просто утешительная ложь, которая помогает игрокам войти в огромные, вечно открытые, манящие двери.
А тайна такова: играют для того, чтобы деньги проиграть. Люди приходят в казино ради мгновений, в которые чувствуют себя живыми, ради того, чтобы катиться с вращающимся колесом и поворачиваться с картами и теряться с монетами в щелях автоматов. Они могут хвастать ночами выигранными суммами, пачками банкнот, унесенными из казино, но бережно хранят, тайно лелеют в душе свои проигрыши. Это своего рода жертвоприношение.

Невозможное случается. Когда такое происходит, большинство людей справляются как могут. Сегодня, как и в любой другой день, приблизительно пять тысяч человек на планете столкнутся с событием, вероятность которого одна на миллион, и никто не откажется верить своим глазам и ушам. Большинство (каждый на своем языке) скажут что-нибудь вроде "Странная штука жизнь, верно?" - и займутся своими делами. Толстый Чарли пытался отыскать логичное, разумное, здравое объяснение происходящему, а еще силился свыкнуться с мыслью, что брат, о котором он не подозревал, поднимается за ним двумя ступеньками ниже.

- Есть три и только три вещи, способные усмирить боль, какую испытываешь при мысли о смерти, - сказал Паук. - Это вино, женщины и песни.
- Курица в карри тоже неплохо, - заметил Толстый Чарли, но никто его не слушал.
- В каком-то особом порядке? - поинтересовался таксист.
- Сначала вино, - объявил Паук. - Озера, и реки, и безбрежные океаны вина.
- Поехали.

Двором для прогулок оказался четырехугольник, вокруг которого и был построен сам полицейский участок, иными словами, со всех сторон он был окружен глухими стенами, а сверху затянут проволочной сеткой, и, наматывая по нему круги, Толстый Чарли определенно решил, что сидеть под арестом ему решительно не нравится. Толстый Чарли вообще не любил полицию, но до сих пор умудрялся цепляться за исконную веру в естественный порядок вещей, убежденность в том, что какая-то высшая сила (викторианцы назвали бы ее Провидением) заботится о том, чтобы виновные были наказаны, а невиновные получили свободу. После недавних событий эта вера рухнула, сменившись подозрением, что остаток жизни он проведет, клянясь и божась в своей невиновности различным неумолимым судьям и мучителям...

- Когда я была маленькой девочкой, - поделилась она с котом, - давным-давно, когда мы жили еще в нашем старом доме, папа взял меня прогуляться на пустырь между домом и магазинами. На самом деле, это было не лучшее место для прогулок. Туда, на пустырь, люди выбрасывали самые разные вещи - старые кастрюли, разбитые блюдца, безногих и безруких кукол, консервные банки и разбитые бутылки. Ма и Па заставили меня пообещать не ходить туда на разведки, потому что там было много острых вещей, а еще столбняк и всякая зараза.
Но я продолжала твердить, что очень хочу там поразведывать. И тогда в один прекрасный день папа одел свои большие коричневые ботинки и перчатки, натянул на меня свитер, джинсы и такие же ботинки - и мы отравились на прогулку.
Дорога туда занимала почти двадцать минут. Мы спустились с холма на самое дно оврага, где тек ручей, и тут папа вдруг сказал: "Коралайн, беги! Вверх, на холм. Немедленно!" Он сказал это таким напряженным и настойчивым голосом, что я послушалась. Я убежала вверх по холму. Пока я бежала, что-то укололо меня сзади за руку, но я не останавливалась.
Когда я уже добралась до вершины холма, услышала, как кто-то топает у меня за спиной. Это был папа; он мчался как носорог. Когда он меня догнал, то схватил на руки, и мы убрались на другую сторону холма.
И тогда мы остановились, пыхтя и отдуваясь, и посмотрели вниз, в овраг.
Все там кишело желтыми осами. Наверное, по пути мы наступили на осиное гнездо в прогнившей коряге. И пока я бежала на холм, папа остался там, осам на растерзание, чтобы дать мне время отбежать подальше. Пока он мчался, у него слетели очки.
У меня был только один укус - сзади на руке. А у папы - тридцать девять, по всему телу. Мы позже, в ванной посчитали.
Черный кот принялся умывать лицо и усы с видом возрастающего нетерпения. Коралайн опустилась на корточки и почесала ему шею и затылок. Кот поднялся и отошел на несколько шагов, где она не могла до него дотянуться; потом снова уселся и посмотрел на ее снизу вверх.
- Ну, - продолжила Коралайн. - позже, в тот же день папа отправился назад на пустырь, чтобы отыскать свои очки. Он сказал, что если бы отложил это на другой день, то уже не смог бы вспомнить, где он их потерял. Домой он вернулся уже в очках. И сказал, что ни капли не боялся, когда стоял там, и его жалили осы, а он смотрел, как я убегаю. Потому как знал, что должен выиграть время, чтобы я успела убежать, - иначе осы могли бы погнаться за нами обоими.

Три последние - все одного автора. Зацепило?

Говорят, что книги сами себя пишут. Это ложь. Книги сами себя не пишут. Вам даже трудно представить себе, сколько размышлений, исследований, боли в пояснице, времени и работы требуется для их написания.

Три недели спустя меня уволили, в тот день я потерял невинность. Это было в шикарной квартире в Хэмпстеде, пустой, если не считать горничной, темноволосой женщины, несколькими годами меня старше. Я стал на колени, чтобы поменять розетку, а она залезла на стул обмахнуть пыль с дверной притолоки. Я поднял взгляд: под юбкой она носила чулки, подвязки и, помоги мне Господи, ничего больше. Я обнаружил, что происходит в тех сценах, которые в кино вам не показывают.
Так я лишился невинности под обеденным столом в Хэмпстеде. Горничных больше не встретишь. Они ушли туда, куда ушли авто с прозрачным верхом и динозавры.
А после я потерял работу. Даже мой босс, убежденный в моей полной некомпетентности, не поверил, что я три часа менял розетку. Не мог же я рассказать ему, что два часа провел, прячась под обеденным столом, когда неожиданно вернулись хозяева, правда?

Хастур прочистил горло.
- Я соблазнил священника, - продекламировал он. - Шел он по улице, увидел прелестных девушек - я поместил в его сознание Сомнение... Он был бы святым, а теперь будет нашим - лет через десять.
- Неплохо, - заметил Кроули.
- Я развратил политика, - проговорил Лигур. - Заставил подумать, что маленькая взятка - не страшно. Через год он будет нашим.
Двое выжидательно посмотрели на Кроули, который широко им улыбнулся.
- Вам это понравится, - бросил он.
Его улыбка стала еще шире, и начала выглядеть заговорщицкой.
- Я сломал все мобильные телефонные системы Центрального Лондона на сорок пять минут ланча, - с усмешкой произнес он.
Последовало молчание, лишь вдали гудели машины.
- Да? - произнес Хастур. - И что потом?
- Слушайте, это было трудно, - бросил Кроули.
- Это все? - спросил Лигур.
- Слушайте...
- И как это связано со сбором душ для нашего повелителя? - спросил Хастур.
Кроули собрался.
Что он мог им сказать? Что двадцать тысяч человек сильно разозлились? Что по всему городу застопорилось движение транспорта? А потом, когда все вернулись назад в свои офисы, выместили все на секретаршах, или на следящих за движением, или на ком-то еще, а те - на других? Использовав для этого тысячи хитрых методов, которые - и это лучше всего - сами выдумали. И так до конца дня. Эффект рассчитать было просто невозможно. На тысячах и тысячах душ появились пятнышки грязи, и нужно было лишь небольшое усилие...
Но демонам типа Лигура и Хастура такое не объяснишь. У обоих сознание, идеальное для четырнадцатого века. Годы проводят, черня одну единственную душу. Да, да, тогда это было мастерством, но теперь пришло время думать по другому. Масштабно, широко... В мире пять миллиардов человек, больше нельзя работать с одиночками, надо распределять усилия. Вот только демоны типа Хастура и Лигура не поймут. Они, к примеру, никогда бы не придумали телевидение на диалекте Уэльса. Или налог, зависящий от объема продаж. Или Манчестер.
Манчестером он особенно гордился.

Корпорация "Новое пищеварение" начинала с малого одиннадцать лет назад. Небольшая команда ученых, изучающих пищу, огромные команда по продажам и персонал по связям с общественностью. И стильный логотип, конечно.
После двух лет вложений в компанию, ученые создали ЕДУ(tm). ЕДА(tm) включала в себя спряденные, переплетенные, сотканные молекулы протеинов, прикрытые и закодированные, аккуратно созданные так, что их проигнорируют даже самые изголодавшиеся энзимы пищеварительного тракта; подслащиватели без калорий; вместо растительных масел - минеральные; волокнистые материи, красители и приправы. Конечным результатом было блюдо, почти неотличимое от любого другого - отличались лишь две вещи. Во-первых, цена, которая была чуть выше, а во-вторых, содержание питательных веществ - примерное равное их содержанию в плеере "Сони Уокмэн". Не важно, сколько съедал - вес терял24.
Толстяки покупали. Тощие, не желавшие потолстеть, покупали. ЕДА(tm) была лучше диетой - аккуратно спряденная, сотканная, построенная и сколоченная так, чтобы разъединять все. Были созданы аналоги всех продуктов - от картошки до оленины - но лучше всего распродавалась курятина.
Соболль сидел и смотрел, как стекаются деньги. Он смотрел, как ЕДА(tm) постепенно заполняет экологическую нишу, ранее заполненную старой, не запатентованной едой.
За ЕДОЙ(tm) он выпустил ЗАКУСКИ(tm) - мусорную пищу из настоящего мусора.
БЛЮДА(tm) были последним изобретением Соболля
БЛЮДА(tm) были ЕДОЙ(tm) с добавлением сахара и жиров. Теоретически, съев достаточно БЛЮД(tm), человек: а) станет очень толстым и б) умрет от недоедания.
Парадокс восхищал Соболля.
Сейчас БЛЮДА(tm) проверяли по всей Америке. Пиццевые БЛЮДА, рыбные БЛЮДА, Сычуаньские БЛЮДА, БЛЮДА из долговечного риса . Даже гамбургерные БЛЮДА.